Житие и страдание св. новомученика
Вениамина Петроградского
и иже с ним пострадавших

В 1909 г. ректор Петербургской духовной семинарии архимандрит Вениамин был хиротонисан во епископа Гдовскаго и Ладожскаго (Вл. Вениамин принял монашество еще студентом Петербургской Духовной Академии, будучи на втором курсе. Как и другие некоторые студенты он принадлежал к “Обществу распространения религюзно-нравственнаго просвещешя в духе. Православной Церкви”, возглавителем котораго в то время был - впослъдстввд тоже мученик - прот. о. Философ Орнатский.). Как ректор он пользовался общей и искренней любовью всех воспитанииков семинарии. Он был, как его звали, молчальником, то есть, очень мало говорил (только когда нужно и очень кратко) и вел такую жизнь, что его вс без исключения считали истиннным монахом и святой жизни человеком. Воспитанников и студентов семинарии Владыка охотно принимал на службу в свою епарxию и брал их иподааконами, когда служил в Петербурге или когда объезжал свои приходы.

За очень короткое время епископ Вениамин снискал очень большую и широкую популярность среди населения Петербурга, в особенности, среди рабочаго люда. Снискал он любовь народа и личным обаянием и деятельностью, которая простиралась в нескольких направлениях.

Это, прежде всего, архиерейския служения в церквах на заводах, или на окраинах Петербурга, где жило большинство рабочих, а затем, воскресныя лекщи для рабочих на разныя духовныя темы. Для организации и чтения этих лекций Владыка Вешамин привлекал воспитанников семинарии и студентов духовной академии. Для последних это была хорошая школа, - как им нужно в будущем организовывать такия же лекции для народа. Это лекции пользовались большим успехом среди рабочих.

Далее, большое значение имела работа Владыки во спасение, помощью Церкви, падших женщин, с цълью отторжения их от порока, приспособления к честному труду и устроения на лучшее будущее. Для этой цели существовало в Петербурге Общество Пресвятой Богородицы на Боровой улиц, где было большинство так называемых “домов терпимости”. Это были настояние вертепы разврата, где очень многия женщины погибали навсегда.

Это общество существовало, кажется, и до епископа Вениамина, но в его время, когда он стал душею этого замъчательнаго и единственнаго в столице учреждения, оно имело очень большой успех. Помощью Церкви и через это ея Общество, было спасено от гибели много женщин и выведено на правильный и честный жизненный путь.

В течении каждой зимы, от октября до конца пасхальных святок, еп. Вениамин служил каждую среду и пятницу акафист Пресвятой Богородице в этой церкви на Боровой улице. Невозможно забыть этих служб. Церковь всегда была полна молящихся, почти исключительно женщин, и притом в большом количестве падших, из “домов терпимости”. Вся церковь пела, все держали в руках зажженные свечи. Надо было видеть лица и глаза этих женщин: с какой глубокой върой и искренней молитвой они произносили слова акафиста. Всех заражал своим молитвенным вдохновешем епископ Вениамин, который просто, без аффектов, но с чувством произносил эти слова. По окончаши акафиста все подходили к Владык под благословение. С благоговением, с сияющими радостью глазами, несчастныя женщины принимали его. Эти службы и личное обаяние епископа Вениамина благотворно влияли на их души и многия с пробужденной върой бросали порок и возвращались на честный путь.

Эту подлинно христианскую и пастырскую работу Владыка совершал скромно, без всякой помпы и рекламы, но народная молва о нем ширилась по всему Петербургу, особенно между простым людом, который стал почитать его и как человъка святой жизни.

По воскресным и праздничным дням, в послеобеденное время, Владыка служил акафисты по разным церквам на окраинах Петербурга, где жил бедный и рабочий люд. Эти акафисты всегда сопровождались замечательными проповедями и собеседованиями в храмах, в церковных домах, а то и на квартирах настоятелей церквей.

На Рождественские и Пасхальные святки, каждый год в одни и те же дни, он служил Литургии на Путиловском и Обуховском заводах, где пользовался особой любовью рабочих. Это, между прочим, наглядно сказалось, когда Владыка освящал новую церковь на Путиловском завод. От служащих и рабочих завода, в знак благодарности за его деятельность по просвещению и духовному окормлению их, он получил в подарок роскошное комплектное архиерейское облачеше. После литургии, за обедом, на котором присутствовали представители администрации, инженеров и рабочих всех цехов этого громаднаго завода, можно было наблюдать с какой искренней любовью все к нему относились и как его ценили.

В последние годы, перед началом первой мировой войны, Владыка пользовался большой популярностью и среди учащихся средних школ. Вспоминается богослужение в Демидовской женской гимназии по случаю окончания учебнаго года и по желанию самих учениц восьмого выпускного класса, Владыка своим проникновенным служением и искренней молитвой увлек и юных молящихся. Женский хор пел, как никогда раньше, и все ученицы с глубокой верой молились. Потом все разсказывали, что никогда еще он не испытывали такого возвышеннаго чувства.

Дътски-невинный и девственно-чистый облик Владыки Вениамина был столько очевиден для всех, что никогда и ни с какой стороны нельзя было услышать о нем неблагоприятнаго мнения, хотя пищу для худой молвы могли бы дать те женщины, которыя иронически называются “муроносицами” и общество которых буквально преследовало Владыку Вениамина. Близко наблюдавшие Владыку знали, как душевно он страдал, легко читая мысли некоторых нескромных и маловерующих бездъльниц.

Владыка Вениамин возглавлял все организации так называемых “крестоносцев”, которые при всех церквах Петербурга устраивали по большим и храмовым праздникам крестные ходы. На второй день Пасхи крестные ходы из всъх церквей Петербурга собирались на Невском проспекте и в прилежащих улицах, а затем, во главе с Владыкой Вениамином, с пением “Христос Воскресе” и песен пасхальнаго канона, этот необычайный крестный ход, во много тысяч людей, по Невскому проспекту шел к Александро-Невской лавре, где, при входе в Лавру, встречался петербургским Митрополитом, всеми архиереями епархии и братией лавры, а затем соборне служилась божественная литургия.

Каждое лъто, от Петербурга до Шлиссельбурга, где пребывал древний чудотворный образ Казанской иконы Богоматери, шел грандиозный крестный ход, который также организовывался и возглавлялся Владыкой Вениамином. Этот необычайный крестный ход шел два дня и две ночи, вбирая в себя почти все население окрестных деревень и сел по дороге в Щлиссельбург. Все это время народом пелись и читались разныя молитвы. Всех охватывало такое возвышенное молитвенное настроение, что люди не чувствовали ни усталости, ни потребности к отдыху и сну. При входе в Шлиссельбург этот необычайный крестный ход торжественно встречался всем духовенством и такими же крестными ходами всех церквей Шлиссельбурга и окрестных сел, а затем сразу же служилась божественная литургия, с молебном и проповъдью Владыки.

Нельзя было не удивляться силe духа всей массы народа, которым преодолевалось телесное утомление этого двухдневнаго пути. И без всякаго преувеличения должно сказать, что эта сила духа, бодрость и высота молитвеннаго настроения исходила и передавалась массе людей от ея вождя, Владыки Вениамина.

Каждый год Владыка объзжал все приходы и церкви всей епархии и в них служил, а во многих бывал и по несколько раз в году, так что паства действительно его знала и могла его оценить и полюбить. Но не трудно видеть, что не только его викариатство, но и вся епархия в массе своей, могла его узнать. Поэтому нельзя удивляться тому, что он, хотя и был один из младших архереев и притом только викарный епископ, был всенародно избран петербургским митрополитом.

Будучи ректором семинарии, а потом и викарным епископом, он жил очень скромно. Круглый год постился и отказывал себе во всем, а спал всегда на простой кровати с “семинарским тюфякомъ”, твердым, как доска. В его квартир, в Лавре, спальня была настоящей монастырской келией, и в ней Владыка Вениамин проводил много ночных часов на молитве.

Избрание его из викарных епископов в митрополиты состоялось летом 1917 года при Временном Правительсгве. Это был, кажется, первый случай применения демократического порядка избрания митрополита. Петроградское население огромным большинством (в том числе голосами почти всех рабочих) вотировало за владыку Вениамина. Оно давно его знало и было глубоко привязано к нему за его доброту, доступность и неизменно сердечное и отзывчивое отношение к своей пастве и к нуждам ее отдельных членов.

Митрополит Вениамин, уже будучи в этом сане, охотно отправлялся по этому зову для совершения молений и треб в самые отдаленные и бедные закоулки Петрограда. Рабочие, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения обряда крещения, и он радостно приходил в бедные кварталы, спускался в подвалы - в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приемная его была постоянно переполненна - главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостнаго совета, без теплаго утешения, забывая о себе, о своем отдыхе, о пище ...

Митрополит не был, как говорится, “блестящим оратором”. Проповеди его всегда были чрезвычайно просты, без всяких ораторских приемов, без нарочитой торжественности, но, в то же время, они были полны какой-то чарующей прелести. Именно, незамысловатость и отромная искренность проповъдей Митрополита делала их доступными для самых широких слоев населения, которое массами наполняло церковь, когда ожидалось служение Митрополита.

Даже среди иноверцев и инородцев Митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел не мало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу верований, преклонялись перед чистотой и кротостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным утешением.

Если в России, в это мрачное время, был человек абсолютно, искренне “аполитичным”, - то это был Митроп. Вениамин. Это настроение было в нем не вынужденным, не результатом какой либо внутренней борьбы и душевных преодолений. Нет. Его евангельски простая и возвышенная душа легко и естественно парила над всем временным и условным, над копошащимися где-то внизу политическими страстями и раздорами. Он быль необыкновенно чуток к бедам, утеснениям и переживаниям своей паствы, помогая всем, кому мог и как умел,- в случае надобности просил, хлопотал... Его благородный дух не видел в этом никакого унижения, ни несогласованности с его высоким саном. Но, в тоже время, всякую “политику” он неумолимо отметал во всех своих действиях, начинаниях и беседах, даже интимных. Можно сказать, что этот элемент для него просто не существовал. Всякие политические стрелы просто скользили по нему, не вызывая никакой реакции. Казалось, что в этом отношении он весь закован в сталь. Ни страха, ни расчета здесь никакого не было (это доказало будущее). Митрополит лишь осуществлял на деле то, что, в отношении выполнимости, кажется (может быть, с большим основанием) почти неразрешимым вопросом: евангельское исключение из религиозной жизни всякой политики; т. е., в данном случае, вопросов об отношеши к советской власти, к ее представителям и т. д. С известной точки зръния, может быть, это был недостаток, отврат от жизни, но таков факт, и тут ничего не поделаешь. Из духовного облика Митрополита нельзя выбросить эту черту, тем более, что она очень характерна для его в высшей степени цельной и монолитной психики.

Таков был тот, на долю которого выпало, в качестве главы Петроградской епархии, столкнуться с подступавшей все ближе волной изъятия церковных ценностей, уже помутневшей от пролития крови ...

Полоса “изъятия церковных ценностей” до Петрограда дошла довольно поздно: в середине марта 1922 года.

Не трудно было предугадать, зная характер и душу Митрополита, как отнесется он к изъятию. В этом вопросе для него не существовало колебаний ни на одну минуту. Самое главное - спасение гибнувших братьев. Если можно хоть немногих, хоть едину душу живую исторгнуть из объятий голодной смерти, - все жертвы оправдываются.

Митрополит, с его детской простотой веры, был обльшим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого примитивного верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше он не шел. Силою своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые сравнительно с предстоящей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шел дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже освященных сосудов и т.п. - лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца.

Но, наряду с этим, ему представлялось необходимым всячески стремиться к тому, чтобы отдача церковного имущества носила характер вполне добровольной выдачи, "пожертвования". Ему несомненно претила сама процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого-то сухого, казенного, принудительного акта - отдачи нехотя, из-под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно откликнется на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долгоа христианского с радостью все, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию - ненужному и оскорбительному для населения, - в творимом ими святом деле.

Другая, вызываемая давлением обстоятельств, необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей, должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших, до птроградских изъятий, бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей, - но глубокое недоверие к ненавистной власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения - большевики в то же время ни гроша из отнятого не передадут по объявленному назначению. Удивляться такому, хотя бы и утрированнному, недоверию - не приходится. Власть его вполне заслужила.

На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а, следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Предвидя это, Митрополит считал весьма целесообразным введение в контроль представителей от верующих.

Существовало, кроме того, для Митрополита еще одно препятствие к исполнению требований власти (в той резкой форме, в какой они предъявлялись), - препятствие, которое, при известной постановке дела, для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое нacилиe кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений, как православнаго иepapxa, на насилие в данном случае. Это вряд ли содействовало бы умиротворению умов, как бы в то же время Митрополит ни настаивал на необходимости пассивного, спокойного отношения к распоряжениям власти (а он это неоднократно говорил, проповедывал и циркулярно сообщал подчиненным ему лицам).

Впрочем, даже благословение Митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения: в результате получилась бы только потеря Митрополитом всего своего духовного авторитета и, следовательно, предоставление полного произвола стихийному негодованию верующих масс ...

Иное дело - благословить пожертвование. Делая это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.

Суть тут не в “формальных нюансах”. Большая разница была по существу. При согласии власти на “пожертвование” и на “контроль”, - отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. Тогда народ радостно (как предполагал Митрополит) отзовется на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и все совершится мирно и благополучно.

Все это было, конечно, не столько “требованиями” или “условиями” (Митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), - сколько пожеланиями, в осуществимость которых он верил, - тем болъе, что считал это выгодным и для власти, которая, как представлялось его не искушенному политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь, что “изъятие”, что “пожертвование”, рассуждал он, по существу - одно и тоже. Власть получит все то, что ей нужно. А, между тем, от того или иного внешнего подхода к этому вопросу зависело мирное или кровавое разрешение такового.

Несомненно, что ко всему указанному выше у Митрополита примешивались еще мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудном зрелище. Ему представлялся всенародный жертвенный подвиг во всей ео неописуемой внешней и внутренней красоте; ярко освещенные храмы, переполненные молящимися, огромный общий душевный подъем; трогательное умиление на всех лицах в сознании величия совершаемого... Церковь, в лице верных детей своих, предводимая духовенством, радостно отдающая все для спасения братьев, приемлющая с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения... В результате - не одоление Церкви, а, наоборот, неожиданная ее победа... Если такие мечтания представляли тоже своего рода "политику" - то, надо признать, такую, которая, конечно, ничего общего с политикой земной не имела.

Все эти прекрасные грезы были, увы, безжалостно и вскоре растоптаны грядущими событиями...

II.

Петроградский Совет был, по-видимому, недостаточно посвящен в глубокие политические расчеты московского центра. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декретов об изъятии - это получение в свое распоряжение церковных ценностей. Поэтому петроградский совет вначале в этом вопросе держался примирительной политики. Он находил нужным, не отступая по существу от декретов, стараться провести их в жизнь по возможности в форме, не вызывающей осложнений. Совет учитывал известное ему настроение масс. Опсаясь эксцессов, он, казалось, льстил себян адеждой отличиться мирным выполнением декретов, и ради этого готов был пойти на некоторый компромисс.

Члены комиссии Помгола (помощи голодающим) при Петроградской Совете начали "кампанию по изъятию" с неоднократных визитов в Правление Общества Православных Приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное) в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились, сообща с Правлением, выработать такой порядок отдачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для этих масс. Со своей стороны, Правление, оказавшееся, неожиданно для самого себя, в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно еще более, чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения - к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления, и в этмо отношении вначале оно встретило известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.

Наконец, 5-го марта 1922 г. Митрополит получил официальное приглашение пожаловать на завтра в Помюл для участия в выработке порядка исполнения декретов о церковных ценностях. 6-го марта Митрополит явился в Смольный в сопровождении нъскольких лиц (в числе коих находился бывший присяж. поверен. и юрисконсульт Лавры - Иван Михайлович Ковшаров, впоследствии убитый вместе с Митрополитом). Владыка представил комиссии Помгола собственноручно им написанное и подписанное заявление. В этой бумаге, изложенной в весьма корректном тоне, указывалось на то: а) что Церковь готова пожертвовать для спасения голодающих все свое достояние; б) что для успокоения верующих необходимо, однако, чтобы они сознавали жертвенный, добровольный характер этого акта; в) что для той же цели нужно, чтобы в контроле над расходованием церковных ценностей участвовали представители от верующих

В конце своего эаявления Владыка указывал, что, если, паче чаяния, изъятие будет носить насильственный характер, то он благословить на это свою паству не может. Наоборот, по пастырскому своему долгу, он должен будет осудить всякое активное содействие к такому изъятию. При этом Митрополит ссылается на тут же процитированные им каноны.

Митрополит встретил в Помголе, как это удостоверяется и в обвинительном акте, самый благожелательный прием. Выставленные им предложения даже не обсуждались детально, до такой степени они казались явно приемлемыми. Общее настроениe было настолько светлым, что Митрополит встал, благословил всех и со слезами сказал, что, если так, то он собственными руками снимет ризу с образа Казанской Богоматери и отдаст ее на голодающих братьев.

На другой и на третий день в разных газетах (в том числе московских “Известиях”) появились сообщения о состоявшемся соглашении. Газетные заметки были составлены в тоне, благоприятном для Митрополита и вообще для Петроградского духовенства, которое, дескать, обнаружило искреннее желание выполнить свой гражданский долг и т. д.

Но, увы, вся эта иллюзия соглашения оказалась весьма быстротечной. Московский центр, по-видимому, остался недоволен петротрадским советом, не уразумевшим истинных целей похода "пролетариата" на церковные ценности. Перспектива изъятия по добровольному соглашению с духовенством, пожалуй, увеличила бы престиж последнего, что вовсе не улыбалось московским политикам. Не соглашение, а раскол, не примирение, а война. Таков был лозунг, о котором не догадался недальновидный петроградский Помгол.

Надоо думать, что петроградскому совету было сделано соответствующее разъяснение или внушение, и, когда уполномоченные Митрополита явились, как было условлено, через несколько дней в Помгол, чтобы поговорить о некоторых деталях соглашения, они встретили уже другое настроение и даже других представителей Помгола. Посланцам Митрополита было весьма сухо объявлено, что ни о каких “пожертвованиях”, ни о каком представителей верующих в контроле - не может быть и речи. Церковныя ценности будут изъяты в формальном порядке. Остается условиться лишь о дне и часе, когда духовенство должно будет сдать власти “принадлежащее государству” имущество. Представители Митрополита заявили, что они не уполномочены на этой почве вести переговоры, и удалились.

Легко понять, как глубоко был потрясен Митрополит докладом своих представителей. Было ясно, что все его планы и надежды рушились. Однако, он не мог так легко расстаться с тем, что уже считал достигнутым. Он отправил в Помгол вторичное письменное заявление, в котором ссылался на состоявшееся уже соглашение и вновь перечислял свои предложения, настаивая на них и указывая, что, вне этого порядка действий, он не видит возможности не только способствовать умиротворению масс, но даже благословить върующих на какое либо содействие изъятию. На это заявление никакого ответа не последовало - все переговоры были прекращены. Чувствовалось приближение какой-то грозы. Между тем, кое-где в Петрограде уже начались описи и изъятия, - по преимуществу в небольших церквах. Особо острых столкновений, однако, не было. Вокруг церкви собирались, обыкновенно, толпы народа, они негодовали, роптали, кричали по адресу членов советских комиссий и “изменников”-священников бранные слова; изредка имели место оскорбления действием, наносили побои агентам милиции, бросали камнями в членов комиссии, но все таки ничего особого серьезного не случилось. Самые “возмущения” не выходили за пределы обычных нарушений общественной тишины и порядка, которые в прежнее время были бы подсудны мировому суду. В данном случае власти тоже, по-видимому, не думали пока о муссировании этих событий. Составлялись протоколы, которые направлялись "по подсудности" в народные суды: этим ограничивалось.

Но в ближайшие дни предстояло изъятие ценностей из главнейших храмов. Многое заставляло думать, что тут не обойдется так благополучно. Власти подготовляли какие-то особые меры. Население глухо волновалось.

III.

В эти же дни произошли события, оказавшие решительное и неожиданное влияние не только на изъятие ценностей и на судьбу Митрополита, но и на положение всей Русской Церкви. События эти послужили тем зародышем, из которого в ближайшие недели выросла так называемая, “живая церковь”.

В те дни никто еще не предвидел возникновения раскола среди духовенства. Наблюдались, конечно, разногласия, чувствовалось, что среди духовенства есть элементы авантюрного характера, склонные передаться на сторону власти, но они казались слабыми и невлиятельными, и серьезного значения им не придавали. Наоборот, казалось, что преследования со стороны власти объединили духовенство, и что отдельные выступления каких бы то ни было групп немыслимы. Да и повода к этому не было. Духовенство держало себя пассивно, - если угодно, даже “лояльно”. Для раскола, нужен был, если не повод, то предлог, и, притом, демагогического характера.

Этот предлог был найден, не без усиленного подстрекательства, разумеется, со стороны большевиков. Наступившая заминка, после сорванного соглашения по вопросу об изъятии, давала возможность фрондирующей, недовольной части духовенства выступить под флагом необходимости в безотлагательной помощи голодающим.

24-го марта 1922 года в петроградской “Правде” появилось письмо за подписью 12 лиц, среди которых мы находим большую часть будущих столпов “живой церкви”, священниковъ: Красницкого, Введенского, Белкова, Боярского и других. Авторы письма решительно отмежевывались от прочаго духовенства, укоряли его в контр-революцюнности, в игре в политику в народном голоде, требовали немедленной и безусловной отдачи советской власти всех церковных ценностей и т. д. Надо, однако, сказать, что, несмотря на вызывающий тон письма, авторы его не могли не признать (такова была сила правды), что следовало бы, все-таки, во избежание оскорбления религиозных чувств православного населения, чтобы в контроле участвовали представители верующих. Нужно также заметить, что в числе подписавших были лица просто недальновидные, увлеченные своими товарищами-политиканами и впоследствии глубоко раскаивавшиеся в подписании означеннаго письма.

Власть торжествовала. Раскол был налицо. Нужно было только всячески его раздувать и углублять, а на это большевики мастера.

Петроградское духовенство было невероятно поражено и возмущено письмом 12-ти, в котором оно совершенно основательно усматривало все признаки политическаго доноса. На состоявшемся многолюдном собрании духовенства авторам письма пришлось выдержать жестокий натиск. Главным защитником выступления 12-ти был Введенский, произнесший речь чрезвычайно наглую и угрожающую. Ясно было, что он уже чувствует за собой могущественную “заручку” и на нее уповает.

Митрополит, со свойственной ему кротостью, прекратил эту угнетающую сцену и постарался утишить разбушевавипяся страсти. Для него самое главное сводилось к тому, чтобы предотвратить кровавыя столкновения между верующими и агентами власти. Медлить нельзя было. Положение становилось все более напряженным. Было решено вступить в новые переговоры с властью и, по настоянию Митрополита, задача эта была возложена на Введенского и Боярского, как на лиц, перешедших на положеше благоприятствуемых властью.

Послъдствия оправдали этот выбор. Новые посланцы быстро уладили дело. Между Митрополитом и петроградским советом состоялось формальное соглашение, изложенное в ряде пунктов и напечатанное в “Правде” в начале апреля. Кое-каких уступок от власти все-таки удалось добиться. Самое существенное было то, что верующим предоставлялось заменять подлежащие изъятию церковные предметы другим равноценным имуществом. Митрополит, со своей стороны, обязался обратиться к верующим с соответствующим воззванием, которое и было напечатано в том же номере газеты. В этом воззвании Владыка, не отступая от своей принципиальной точки зрения, умолял верующих не сопротивляться, даже в случае применения насильственного способа изъятия, и подчиниться силе.

Казалось бы, с этого момента, всe споры и недоразумения на этой почве между духовенством и властью следовало считать законченными. Изъятие продолжалось с большой интенсивностью. Серьезных препятствий действия власти, по прежнему, не встречали, если не считать отдъльных случаев народных скоплений, оскорблений агентов власти и т. п. сравнительных мелочей. В конце концов, изъятие было произведено всюду с таким успехом, что сам глава местной милиции вынужден был констатировать в официальном донесении блестящее и сравнительно вполне спокойное проведение кампании (само собою разумеется, что это донесение было сделано тогда, когда возбуждение дела против Митрополита еще не предвиделось),

Но грянул гром с совершенно другой стороны.

IV.

Введенский, Белков, Красницкий (выдвинувшийся скоро вперед, как фактически глава и организатор живо-церковного движения) и, иже с ними, не могли и не желали останавливаться на сделанном ими шаге. Благодаря содействию и подстрекательству сов. власти, перед ними открывалась новая грандиозная перспектива: захватить в свои руки церковную власть и пользоваться ею по своему усмотрению, под крылышком благосклонного большевистского правительства.

В начал мая в Петрограде разнеслась весть о церковном перевороте, произведенном означенной группой, об устранении патриарха Тихона от власти и т, д. Точных сведъний еще никто, впрочем, не имел.

Введенский, явившийся после переворота из Москвы в Петроград к Митрополиту, заявил ему об образовании новаго верховного церковного управления и о назначении его, Введенского, делегатом от этого управления по Петроградской епархии.

В ответ на это со стороны Митрополита последовал шаг, которого, вероятно, никто не ожидал, памятуя удивительную душевную мягкость и кротость Владыки. Но, всему есть пределы, Митрополит мог проявить величайшую уступчивость, пока речь шла только о церковных ценностях. Цель изъятия и, с другой стороны, опасность, угрожавшая верующим, оправдывали такую линию поведения. Теперь, лицом к лицу с одним из узурпаторов церковной власти, Митрополит не только разумом, но всем инстинктом искренне и глубоко верующего христианина сразу понял, что дело идет уже не об “освященных сосудах”. Волна мятежа подступает уже к самой Церкви. В этот роковой момент он осознал свою огромную ответственность и властно заявил Введенскому: “Нет, на это я не пойду”. Но Митрополит этим не ограничился. На другой же день состоялось постановление Владыки, по смыслу которого Введенсюй был объявлен находящимся “вне Православной Церкви”, - с указанием всех мотивов этого постановления. Впрочем, кротость Владыки сказалась и тут. В постановлении был указан его временный характер, - “пока Введенский не приэнает своего заблуждения и не откажется от него”.

Постановление, напечатанное немедленно в советских газетах, вызвало изумление и ярость со стороны большевиков. В первую минуту озлобление было так велико, что большевики совсем забыли о неоднократно провозглашенном ими принципе “невмешательства” в церковную жизнь. Заголовки газет запестрели истерическими аншлагами вроде того, что “Митрополит Вениамин осмелился отлучить от Церкви священника Введенского. Меч лролетариата тяжело обрушится на голову Митрополита”. Нечего и говорить, что всe эти бешеные выкрики выдавали, окончательно и официально, закулисное доселе участие большевиков в живоцерковной интриге (о чем, впрочем, все и без того догадывались).

Однако, после бешенных атак первых дней, наступило некоторое раздумье. Обаяние Митрополита среди върующих было очень велико. Отлучение Введенскаго не могло не произвести на них огромнаго впечатления. Физически уничтожить Митрополита было нетрудно, но возвещенное им постановление пережило бы его и могло создать серьезныя послъдствия, угрожавцпя в зародыше раздавить новую “революцюнную церковь”. Решили, поэтому, испробовать другой путь - путь угроз и компромиссов.

Через несколько дней после отлучения к Митрополиту явился Введенский в сопровождении бывшаго председателя петроградской ЧЕКи, а затем петроградскаго коменданта Бакаева, который с этой должностью совмещал должность чего то врод “обер прокурора” при вновь образовавшемся “революцюнном enapxиальном управлении”. Введенский и Бакаев предъявили Митрополиту ультиматум. Либо он отменит свое постановление о Введенском, либо против него и ряда духовных лиц будет - на почве изъятия церковных ценностей - создан процесс, в результате котораго погибнут и он, и наиболее близкия ему лица.

Митрополит спокойно выслушал предложение и ответил немедленным и категорическим отказом. Введенский и Бакаев удалились, осыпав Митрополита рядом яростных угроз.

Митрополит ясно понимал, что эти угрозы не тщетны, и что с того момента, как он стал поперек дороги власти в ея начинаниях, по поводу образования революцюнной церкви, - он обречен на смерть. Но сойти с избраннаго им пути он не мог и не желал.

Предчувствуя, что через короткое время ему придется вступить на свой многострадальный путь, он приготовился к ожидавшей его участи, отдал наиболее важныя распоряжения по епархии, повидался со своими друзьями и простился с ними.

Предчувствия не обманули Митрополита. Через нъсколько дней вернувшись откуда-то в лавру, он застал у себя “гостей”:

следователя, многочисленных агентов ЧЕК'и и стражу. У него произвели долгий, тщательный и, понятно, безрезультатный обыск. Затем ему было объявлено, что против него и других лиц

возбуждено дело о сопротивлении изъятию церковных ценностей, и что он будет находится под домашним арестом. Этот льготный арест продолжался недолго, - 2 или 3 дня, по истечеии которых Митрополита увезли в дом предварительнаго заключения, где он находился все дальнейшее время до своей мученической кончины.

V.

Дело покатилось по заранее уготовленным рельсам советскаго правосудия.

Кроме Митрополита к делу привлечены были: большинство членов правления общества православных приходов, настоятели некоторых церквей, члены разных причтов и, просто, люди, попавшиеся во время уличных безпорядков при изъятии ценностей, - всего 86 человек, большинство которых было посажено под стражу.

Этот монстр-процесс возбудил огромное волнете в городе. Много сотен лиц - семьи обвиняемых, их друзья - стали судорожно метаться по всему городу, хлопоча об освобождении заключенных и спеша запастись защитниками.

Надлежало в первую очередь, разрешить крайне важный вопрос о защите самого Митрополита. Существовавшая тогда еще легальная организация Краснаго Креста (имевшая целью помогать политическим заключенным) и разные другие общественные кружки и организации, считали желательным, чтобы защиту Митрополита взял на себя бывший прис. поверенный Я. С. Гурович, который с момента прихода большевиков к власти, оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал. Было ясно, тем не менее, что такое отношете Гуровича к советской юстиции не могло быть применено к данному делу, в виду его крупнаго историческаго значения для русской церкви и страны. Так смотрел на этот вопрос и сам Гурович, просивший, однако, обсудить другое тактическое препятствие, вытекавшее из его еврейскаго происхождения. Защита Митрополита, несомненно, весьма тяжелая и ответственная задача. В таком деле, и при такой обстановке, возможны, со стороны защиты, промахи и неудачи, от которых никто не застрахован. Но, если они постигнут чисто русскаго человека, никто его в них не упрекнет, тогда как еврей защитник, при всей его добросовестности, может сделаться мишенью для нападок со стороны групп и лиц, антисемитически настроенных.

Все эти переговоры и сомнения были разрешены неожиданно быстро тем, что сам Митрополит обратился из своего заточения к Гуровичу с просьбой взять в свои руки его защиту, не колеблясь и не сомневаясь, ибо он, владыка, ему безусловно доверяет. Все вопросы были исчерпаны этим заявлением, и Гурович немедленно принял на себя защиту.

Дъло началось в субботу 10 июня 1922 года. Заседания петроградскаго революционнаго трибунала происходили в зале филармонии (бывшем Дворянском Собрании), на углу Михайловской и Итальянской улиц.

В этот день, с раннего утра, густая толпа народа запрудила Михайловскую и Итальянскую улицы, а также прилегавшую к последней часть Невскаго проспекта. Несколько десятков тысяч человек стояли здъсь в течении ряда часов в ожидании доставления подсудимых, в особенности же Митрополита, в трибунал. Стояли недвижимо, в благоговейной тишине. Милиция не решалась разогнать это странное молчаливое сборище: слишком уже оно импонировало. Наконец показалась карета, в которой везли Митрополита под эскортом конных стражников. Толпа загудела, почти все опустились на колъии и запели: “Спаси, Господи, люди твоя”. Митрополит благословлял народ из окна кареты; почти у всех на глазах были слезы.

VI.

Прежде чем приступить к краткому изложешю самого процесса, мы считаем не лишним охарактеризовать главных дъйствуюгцих лиц в нем.

Характеристика Митрополита нами уже дана. Каким он был на митрополичьей кафедре, таким сел и на роковую скамью большевистскаго суда, простой, спокойный, благостный. Само собой понятно, что он был центром всего громаднаго процесса. На нем сосредотачивалось все внимание и врагов, и обожавшей его верующей массы, заполнявшей, поскольку ее допускали, зал заседания, и прочей публики, не верующей или инаковерующей, но относившейся, в общем, в течение всего процесса, к Митрополиту с исключительным сочувствием, как к явной и заранее обреченной жертв большевиков (из этого числа мы исключаем тех “посетителей” - красноармейцев, представителей завкомов и коммунистических ячеек - которые направлялись предусмотрительно властью в большом количестве "по нарядам" ^в трибунал для того, чтобы создать соответствующее видам власти настроение).

Другая замечательная личность в процессе, вслед за Митрополитом, обращавшая на себя значительное внимание, это архимандрит Cepгий (в Mиpe бывший члеи Государственной Думы В. П. Шеин). Большое сходство и, в то же время, яркий контраст с Митрополитом, Сходство - в глубокой вере и готовности за нее пострадать; разница - в характерах и в темпе-раментах. Митрополит не боялся смерти, он и не искал ее; он спокойно шел на встречу ожидавшей его участи, отдавшись на волю Божию. О. Серий, как бы, желал “пострадать за веру”. Отсюда его пламенныя, вдохновенные ръчи на суде, отличавшияся от спокойных и сжатых объяснений и ответов Владыки на суде. Старый политически боец чувствовался еще в отце Сергии. Нечто, безконечно возвышавшееся над политикой, проницало всю личность Митрополита. Мученик первых въков христианства, в мучениях радостно-торжествующй над изумленными палачами и - благостный, спокойный, живущш вдали от мира, весь в созерцании и молитве, святой отшельник той же эпохи - воплощением таких двух образов седой старины казались отец Сергий и Митрополит.

Председатель Правления О-ва объединенных петроградских православных приходов, профессор Петроградскаго Университета Ю. Л. Новицкий - спокойный, ясный и твердый в своих объяснениях и бывш. присяж. повер, И. М. Ковшаров, заранее покорившшся своей участи, смъло глядевший в лицо своим “судьямъ” и не скупившийся на полные горькаго сарказма выпады - таковы остальныя две жертвы из тех четырех, которые были обречены на смерть ради вящаго торжества советской власти и укрепления нарождавшейся “Живой церкви” ...

Кроме Митрополита, были привлечены к дълу: епископ Венедикт, настоятели почти всъх главных петроградских соборов, профессора Духовной Академии, Богословскаго института и университета, студенты и т. д. Остальная (большая) часть подсудимых состояла из людей “разнаго чина и звания”, более или менее случайно захваченных неводом милиции при уличных безпорядках во время изъятий. Тут были женщины, старики и подростки; был какой-то карлик с пронзительным голосом, вносивший комическую ноту в тяжелые переживания процесса, была фельдшерица, обвинявшаяся в "контр-революцюнной" истерике, в которую она впала, находясь в церкви во время нашествия совътской комиссии; был даже какой-то перс, чистильщик сапог, магометанин, не понимавший, как оказалось, по русски, - все же привлеченный за “сопротивление изъятию церковных ценностей”, - и т. д.... Словом, эта часть подсудимых представляла собой обыкновенный, весьма случайный по составу, осколок пестрой уличной толпы ... Очевидно было, что никто и не думал делать сколько-нибудь тщательный отбор подсудимых. Некогда было ...

Зал заседания огромен; он вмъщает, считая с хорами, около 2500-3000 человек. И, тем не менее, во время процесса, он всегда был переполнен. Можно сказать, что за несколько недель разбора дела, значительная часть петроградскаго населения прошла через этот зал. Ничто не останавливало притока публики: ни утомительная подчас монотонность судебнаго следствия, ни облава, устроенная на второй же день процесса перед эданием филармнии и захватившая несколько сот человък (из публики, ожидавшей открытия заседания), которые оставались арестованными вплоть до самаго окончания дела, - ни, наконец, риски и опасности, ожидавшие публику в самом зале.

Здъсь неоднократно производились аресты - лиц, якобы, манифестировавших в пользу подсудимых (демонстрации в пользу обвинения встречались, понятно, очень благосклонно). Хозяевами в зала были, собственно, “командированные” посетители. Их всегда было очень много. Остальная публика сидела, обыкновенно, молчаливая, приниженная, только тоскливыми лицами, да не всегда сдерживаемыми слезами, выдавая свое глубокое затаенное воднение.

“Введите подсудимых”, - распорядился председатель. Среди мертвой тишины из самаго отдаленнаго угла зала показалась процессия. Впереди шел Митрополит, в своем облачении, с посохом в руке. За ним - епископ Венедикт. Далее - прочия духовные лица, а за ними остальные подсудимые.

Публика, завидев Митрополита, встала. Митрополит благословил присутствовавших и сел.

Начался безконечно утомительный формальный опрос подсудимых (имена, фамилии, возраст, судимость и т. д.), занявший весь день.

К чтению обвинительнаго акта было приступлено лишь в понедъльник, 12 июня.

Каким образом большевики создали обвинеше против Митрополита и др. обвиняемых? Очень просто. В их распоряжении были десятки отдъльных производств, возникших по поводу отдельных же эпизодов, имевших мъсто при изъятии Ценностей в разных петроградских церквах и в различное время. По возникновении надобности в создании даннаго дела -всe эти производства “сшили” в единое целое (в переплетном смысле), и все события, в них изложенные, были объявлены Результатом злонамереннаго подстрекательства со стороны “преступнаго общества”, состоявшаго из Митрополита и др. лиц, главным образом, членов Правлежя О-ва Петроградских православных приходов.

Обвинительной формулой Митрополиту вменялось в вину то, а) что он вступил в сношешя и переговоры с сов. властью в Петрограде, имевшие цълью добиться аннулирования или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей, б) что он и его сообщники находились при этом в сговоре со всемирной буржуазией и в) что, как средство для возбуждена в'ерую-щих против сов. власти, теже обвиняемые избрали ... распространение среди населения копий заявленийй (указанных выше), Митрополита в Комиссию Помгола.

Эта формулировка сама за себя говорит. Достаточно обратить внимание на то, что объявляется преступным факт вступления в переговоры с сов. властью, - переговоры, к тому же возникшие по ея же инищативе и закончившиеся соглашением.

По оглашеши обв. акта трибуна.ть перешел к допросу подсудимых по существу предъявленнаго к ним обвинения.

Первым был подвергнуть допросу Митрополит.

В течении ряда часов (12 и 13 июня) обвинители и судьи осыпали его вопросами, на которые он, абсолютно не волнуясь и ни на миг не теряясь, давал своим ясным, спокойным голосом Kopoткиe, категорические, исчерпывающие и не допускающие разнотолкования ответы.

Допрос Митрополита велся, главным образом, в трех направлешяхъ: а) в отношении Митрополита к постановлешям Карловацкаго Собора (об этих постановлениях, вообще, говорилось в процесс очень много, - едва ли не больше, чем о самом изъятии); б) об отношении Митрополита к декретам об изъятии церковных ценностей и в) об упомянутых выше двух заявлениях Митрополита в Помгол.

По первому вопросу Митрополит отвътил, что постановления Карловацкаго Собора ему неиэвъстны, - ни оффициально, ни приватно.

По второму вопросу Митрополит заявил, что он считал и считает необходимым отдать все церковные цънности для спасения голодающих. Но он не мог и не может благословить такой способ изъятия ценностей, который, с точки зрения всякаго христианина, является очевидным кощунством.

Но центр тяжести - в отношении личной ответственности Митрополита - заключался в 3-м вопросе. От него домогались неустанно указаний - путем разнообразнейших и коварнейших вопросов - кто, в действительности, был вдохновителем или редактором заявлений, поданных в Помгол. Ему весьма прозрачно внушалось, что назови он “редакторов” или даже отрекись только от содержания своих заявлений, - и он будет спасен.

Мы склонны думать, что эти соблазнительные внушения были, в известной степени, искренними. Большевики отнюдь не стремились во что бы то ни стало убить Митрополита. Они даже наверно предпочли бы уничтожить его морально. Митрополит, разстрелянный за стойкость своих убеждений, - это имело бы свои "неудобства". Наоборот, Митрополит, раскаявшийся, приведенный к повиновению, униженный, морально развенчанный и “милостиво” пощаженный - такой результат был бы гораздо заманчивee и для сов. власти, и, тем паче, для стоявшей за ея спиною в этом дъле "живой церкви".

Это было настолько очевидно, что и участники процесса, и даже публика как то особенно настораживались каждый раз, когда Митрополиту предлагались вопросы по этому предмету. Что сов. власть ведет здесь “игру” на жизнь или смерть, - это сквозило и в тоне, и в редакции вопросов. Но, увы, в этой игре у сов. власти не оказалось партнера. Митрополит, как бы не замечал протягиваемых ему “спасательных кругов” и, глядя прямо в лицо трибуналу, твердо и неизменно отвъчал: “я один, совершенно самостоятельно, обдумал, написал и отправил свои заявления. Да, впрочем, я и не потерпел бы ничьего вмешательства в решение таких вопросов, которые подлежали, исключительно, моему ведению, как архипастыря”. При этих ответах в голос Митрополита замечался даже некоторый оттенок властности, - вообще, ему совершенно несвойственный.

Посл этого - для него лично все было кончено. Предстоявшая ему участь окончательно определилась. Всем присутствующим было ясно величие души этого человъка, который своей монашеской рясой, своим собственным телом закрыл от большевиков своих товарищей по несчастью.

Митрополиту было объявлено, что допрос его окончен. С тем же невозмутимым спокойствием, со светлой улыбкой на устах, Митрополит, среди вздохов и сдержанных рыданий в публик, - возвратился на свое место.

Нужно отмътить, что один лишь обвинитель Смирнов пробовал (в начал допроса) держаться свойственнаю ему издевательскаго тона в отношении Митрополита.

Со стороны защитника Гуровича не замедлил, однако, последовать резкий протест по этому поводу. Защитник заявил и Смирнову, и трибуналу, что каковы бы ни были их личныя верования и убеждения, никто не имеет права так третировать человека к которому питает благоговъйное уважение все население Петрограда. “Мы знаем, что вы можете разстрелять Митрополита, - сказал защитник, - но вы не можете ни оскорблять Митрополита, ни допускать этих оскорблений и, и всякий раз, как это случится, защита будет неустанно протестовать”.

Протест защиты был поддержан аплодисментами публики. Председатель трибунала грубо оборвал публику, но очевидно, какия-то закулисныя меры внушешя были кем-то, власть имеющим, приняты в отношении Смирнова. По крайней мере последний, в дальнейшем допросе Владыки, держал уже себя - со стороны формы - сравнительно прилично.

Неизгладимое впечатление оставил также допрос архим. Сергия. Звучным, решительным голосом отвъчал он на сыпавшиеся на него, как из рога изобилия, вопросы. Он не позволял “допросчикамъ” злоупотреблять своим положением. Система допроса в сов. суде заключается, между прочим, в том, - чтобы по одному и тому же предмету предлагать безконечно повторяющиеся вопросы, слегка варьируя форму их. Грубый пpием, разсчитанный на то, чтобы легче “сбить” допрашиваемаго. О. Серий неумолимо пресекал эти попытки, заявляя резко и определенно: “я уже на этот вопрос ответил и повторять свои ответы не желаю”. Он не допускал со стороны трибунала и обвинителей обычнаго издевательскаго тона в отношении допрашиваемаго. Так, Смирнов, поставив сначала о. Серию ряд вопросов о его происхождении, воспитании и прошлой деятельности, - обратился к нему напоследок с вопросомъ: “Как же Вы оказались в монахах, по убъждению?”. О. Сергий выпрямился во весь свой высокий рост, оглядел Смирнова с ног до головы уничтожающим взглядом и бросил ему в ответъ: “Послушайте, Вы по видимому, не понимаете оскорбительности Вашего вопроса. Я Вам отвъчать не буду”.

Архимандрит Сергий был привлечен к делу в качестве одного из товарищей председателя злополучнаго общества петроградских православных приходов. Он отрицал (и это вполне соответствовало действительности) утверждение, будто бы, Правление занималось политикой: лично же себя объявлял совершенно солидарным с Митрополитом,

Председатель того же правления, проф. Ю. П. Новицкий, в своих объяснениях подробно охарактеризовал деятельность правления, доказав рядом неопровержимых данных, что деятельность эта вращалась, исключительно, в круге вопросов церковно-приходского быта.

Бывший юрисконсульт Лавры, И. М. Ковшаров, с первой же минуты процесса, ясно предвидевший его неизбежный финал - давал на поставленные ему вопросы хладнокровные, меткие по смыслу и часто едкие по форме ответы.

Не будем подробно говорить о поведении остальных подсудимых (надо думать и понынe здравствующих в сов. России) во время их допроса. Достаточно сказать, что духовенство и, вообще, интеллигентская часть подсудимых, в общем, держали себя спокойно, без того паническаго заискивания, которое часто наблюдается со стороны обвиняемых в сов. трибуналах. Случаев оговоров или инсинуаций по адресу других лиц с целью смягчить свою собственную ответственность не было. Многие держали себя с большим достоинствомъ; некоторые - героически, открыто исповедуя свою солидарность с точкой зрения Митрополита.

VII.

Допрос подсудимых, продолжавцпйся без малаго 2 недели наконец окончен.

Трибунал переходить к допросу свидетелей.

Главнейший и интереснейший из них, Введенский, - волей судеб не мог быть допрошен. На второй же день процесса, при выходе из зала заседания на улицу, какая-то пожилая женщина швырнула в Введенскаго камнем, чем причинила ему поранениe головы. Была-ли эта рана, действительно, серьезной, или же Введенский использовал этот случай, чтобы уклониться от дачи в трибунал свидетельскаго показания - решить трудно. Во всяком случай, Введенский, “по болезни”, больше в трибунал не являлся. Обвинение заменило его другим, “равноценным”, свидетелем, Красннцким.

Первым допрашивался член Помгола, он же “ректор университета, имени Зиновьева”, Канатчиков. Этот “ученый” в опровержение всего, что было признано даже в обвинительном акте, - заявил совершенно неожиданно, что Помгол никогда ни на какие переговоры и компромиссы не шел, и что предложения Митрополита формулированныя в его заявлениях, были с самаго начала отвергнуты. Когда же защитник Гурович предъявил ему его собственное предшествующее показание (прямо обратное, по содержанию, тому, что свидетель только что заявил), - Канатчиков, не смущаясь, объяснил, что у него “странно устроенная память: он, свидътель, человек - схематических построений; отдельных же фактов он никогда не помнит”. Это оригинальное заявлеше, по требованию защитника, вносится целиком в протокол засъдания.

Затем, в зал был введен свидетель Красницкий.

Высокий, худой, лысый, с бледным лицом, с тонкими безкровными губами, еще не старый человек (лет 40-45), в священнической рясе, - решительными шагами, с вызывающим видом подошел к своему месту и начал свое “показание”. И с каждым словом, с каждым звуком этого мернаго, спокойнаго, резко-металлическаго голоса, над головами подсудимых все болъе сгущалась смертная тьма. Роль свидетеля была ясна. Это был очевидный “судебный убийца”, имевший своей задачей заполнить злостными инсинуациями и заведомо ложными обобщениями ту пустоту, которая зияла в деле на месте доказательств. И надо сказать, что эту свою роль свидетель выполнил чрезвычайно старательно. Слова, исходившия из его змеевидных уст, были настоящей петлей, которую этот человек в рясе и с наперсным крестом, поочередно набрасывал на шею каждаго из подсудимых. Ложь, сплетня, безответственныя, но ядовитыя характеристики обвинения в контрреволюцюнных замыслах - все это было пущено в ход столпом “живой церкви”.

Фигуры членов трибунала и самых обвинителей померкли на время пред Красницким. Так даже их превосходил он в своем стремлении погубить подсудимых. Какое-то перевоплощениe Иуды ... Как то жутко и душно становилось в зале ... Все - до трибунала и обвинителей включительно - опустили головы ... Всем было не по себе.

Наконец, эта своего рода пытка окончилась. Красницкий сказал все, что считал нужным. Ни трибунал, ни обвинители - ръдкий случай - не поставили ему ни одного вопорса. Всем хотелось поскорее избавиться от пpиcyтcтвия этой кошмарной фигуры, - свободнее вздохнуть.

Но раздался голос защитника Гуровича. “Я желаю предложить несколько вопросов свидетелю Красницкому”. Вооружившись кипой газет, оказавшихся “Епархиальными Ведомостями” за 1917 и 1918 годы, - защитник спросил Красницкаго, он ли является автором многих статей, напечатанных тогда в “Епархиальных Ведомостях” за подписью Красницкаго и призывавших к возмущению против большевиков, чуть ли не к истреблению их.

Красницкий признал себя автором этих статей и собирался уже дать какия-то объяснения по поводу своей политической метаморфозы”, но был прерван председателем, нашедшим (немного поздно), что “все это не имеет отношения к делу”. Тем не менее, защите удавалось еще раз освътить, с той же стороны, личность Красницкаго. Воспользовавшись тем, что он очень много распространялся о “контрреволюционной кадетской партии” обвиняя чуть ли не все петроградское духовенство в “кадетизме”, - защита предложила свидетелю вопрос, в чем-же, по его мнению, сущность политической программы кадетов. “Ведь вы разбираетесь в политических программах. Вы сами, ведь, принадлежали к одной партии. Вы, кажется, состояли членом русскаго Собрания. - Да. - Не вы ли в декабре 1913 года читали в этом собрании доклад “об употреблении евреями христианской крови” - Да, успел еще ответить растерявшийся Красницкий. Председатель вновь поспешил придти к нему на помощь запретом продолжать допрос в этом направлении. Но дело было уже сделано. Фигура политическаго ренегата и предателя была дорисована окончательно. Я. С. Гурович требует внесения всей этой части допроса в протокол. В публике - волнение и негодующие взгляды. Красницкий, бравируя, с усмешкой на безкровных устах, уходит.

Больше он в зале не появлялся.

Следующим был допрошен священник Боярский, один из подписавших указанное выше заявлеше в “Правде” от 24 марта и впоследствии (после процесса) присоединившийся к “Живой церкви”.

Этот свидетель обманул ожидания обвинителей и трибунала. От него видимо ожидали показаний в роде данных Красницким, - но, вместо этого, он, представил трибуналу горячую апологию Митрополита, произведшую тем большее впечатление, что свидетель - опытный оратор и популярный проповъдник. Трибунал и обвинители, не ожидавшие такого “сюрприза”, не стеснялись проявлять в разных формах свое недовольство свидетелем, при постановкe ему дополнительных вопросов, - но Боярский стойко держался на своей позиции.

Это недовольство перешло в нескрываемую ярость, когда слъдующий свидътель, проф. технологическаго института, Егоров, еще болъе усилил впечатление, произведенное предшествующим свидътелем, - выяснив во всех подробностях истормо переговоров Митрополита с Помголом (Егоров был одним из представителей Митрополита) и в конец разрушив своим правдивым разсказом все выводы по сему предмету обвинительнаго акта.

Ожесточение обвинителей и трибунала было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показaния, объявил совершенно неожиданно перерыв на нъсколько минут.

Люди, искушенные в таинствах советской юстицщ, предрекли, что такой перерыв “не к добру” и что “что-то готовится”.

Предсказания эти оправдались. Трибунал, минут через 10, возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что, так как из показания Егорова с ясностью вытекает, что он - единомышленник и “пособник” Митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о “прмобщении” Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу.

Хотя все и ожидали “чего-то”, но, все-таки, случившееся превзошло ожидания. В публике изумление и знаки негодования. Я. С. Гурович просит слова и, превратившись в защитника Егорова, произносить речь, смысл которой сводится к тому, что, в данном случай, налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризировать неугодных ему свидетелей, что во всем том, что сказал Егоров, нет никаких данных, которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывает этих данных; настолько, повидимому, он заранее увърен в ycпеxе своего требования), и что согласие трибунала с пpeдлoжeниeм обвинителя будет, по существу, равносильно уничтожению элементарнейшаго права подсудимых защищать-ся свидетельскими показаниями.

Трибунал удалился “на совещание” и, возвратившись через несколько минут, провозгласил резолющю об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, что о Егорове должно быть возбуждено особое дъло. Егоров тут же был арестован.

Таково положение свидетеля в советской юстиции.

Легко себе представить, что пережили и перечувствовали, узнав об этом инциденте, остальные свидетели той же группы, в особенности, вызванные по почину защиты. К счастью для них, Трибунал “усек” список свидетелей, освободив этих лиц от допроса. Вместо них, потянулись нескончаемой вереницей, на ряд дней - миллиционеры, агенты ЧЕКИ и т. п., свидетельствовавцпе об обстоятельствах при которых тот или иной подсудимый (главным образом, из числа уличных бунтарей) были задержаны.

VIII.

Обыкновенно, в сложных многодневных процессах, по окончании судебнаго следствия объявляется перерыв на день-два, чтобы дать сторонам возможность ориентироваться перед прениями в собранном ими матерле и “собраться с мыслями”. В данном случае, перерыв был, тем более, необходимым, что защита знакомилась впервые с делом лишь в заседаниях трибунала. Изучить заранее материалы слъдствия, представляюще ряд увесистых томов, не было ни возможности, ни времени. Окончание предварительнаго следствия, предание суду и назначениe дела к разбору слъдовали с такой молниеносной быстротой, что защитники фактически были лишены всяких способов к заблаговременному ознакомлению с дълом.

Но само собой разумеется, все это “буржуазные предразсудки”. Трибунал, не смотря на протесты защиты, объявил, что через два часа будет приступлено к прениям.

Слово представляется обвинителям.

Вся суть поединка между обвинением и защитой заключалась в вопросе, можно ли, в настоящем случае, говорить о наличности “контр-революционнаго сообщества”. При удовлетворительном ответе на этот вопрос смертный приговор для главнейших подсудимых неминуем (62 ст. советскаго угол. кодекса); при отрицательном - кары свелись бы к долгосрочному тюремному заключешю: говоря это мы имеем в виду спор, так сказать, академический; по существу, приговор, как водится, давно уже был предрешен, что было всем прекрасно известно.

“Вы спрашиваете, где мы усматриваем преступную организацию”, воскликнул Красиков: “да ведь она пред вами. Эта организация - сама Православная Церковь, с ея строго установленной иерархией, ея принципом подчинения низших духовных лиц высшим и с ея нескрываемыми контрреволюцюнными поползновениями”.

В течеши почти 3 часов Смирнов с яростью, почти истерически, выкрикывал какия-то отдельныя слова, обрывки предложений, безграмотные, ннчем не связанные. Единственное, что можно было понять, - это то, что он требует “16 голов”. Когда он впервые выкрикнул это требование, зал огласился аплодисментами. Аплодировала, конечно, “коммандированная” публика. подкрепленная на сей случай несколькими сотнями красноармейцев, которые явились на это время со своим командным сотавом и заняли хоры.

Жалко было несчастных стенографисток, вынужденных записывать эту “кровавую белиберду”.

После речи последняго обвинителя, начались речи защитников.

Первым из защитников говорил профессор А. А. Жижиленко, представивший в своей речи подробный анализ понятия о преступном сообществе и доказавший, что этот квалифицирующий признак совершенно отсутствует в настоящем деле.

Затъм, слово перешло к защитнику Митрополита” Я. С. Гуровичу.

В начале своей речи Гурович указал, что обвинение пытается переместить центр тяжести настоящаго дела в область всяких исторических, политических и иных экскурсов, не имеющих ничего общаго с процессом. Эти выпады - безличные, безответственные - замаскировывают абсолютную пустоту обвинения в отношении конкретной ответственности лиц, посаженных на скамью подсудимых. Если защитник останавливается вкратце на этих “экскурсах”, то только потому, что даже в них допущено столько вопиющих противоречий исторической истине, столько явных выдумок, что их нельзя не отметить.

Защитник представил затъм краткий анализ приведенных обвинителями “историко-политических справок” о прошлой роли и значении русскаго православнаго духовенства и доказал, что все они отличаются, частью и в лучшем случае, тенденцюзными преувеличениями, а в остальном явным искажением истины.

Как яркий примър безцеремоннаго обращения обвинителей с историей (и, притом, недавняго времени), - Гурович указал ссылку обвинения на Бейлисовский процесс, в создании котораго Красиков решился обвинить... русское православное духовенство. Более вопиющее измышление трудно себе даже представить. Всем известно, что русское духовенство не только не принимало участия в создании злополучнаго дела Бейлиса, - но, наоборот, лучшие и ученейшие его представители боролись против кроваваго навета на евреев. Тогдашняя юстиция долго металась в безнадежных поисках “благоприятнаго” эксперта в среде православнаго духовенства. Никто из них на эту роль не шел. Пришлось удовлетвориться пресловутым католическим ксендзом Пранайтисом, откопанным где-то в глубине Сибири и не поддержанным своими же единоверцами.

Мало того, православное духовенство открыто боролось с антисемитской демагогией в деле Бейлиса. Из той самой петроградской духовной академии, питомцы и профессора которой ныне сидят на скамье подсудимых, явился на Киевский процесс один из виднейших ученых, профессор Троицкий. Он понес долгий, безкорыстный и самоотверженный труд по разоблачению той многовековой, кровавой легенды, на которой был построен процесс Бейлиса. Благодаря, в значительной степени, его мужественной борьбе за истину, Poccия не была опозорена обв. приговором по делу Бейлиса. И после всего этого, обвинение позволяет себе укорять русское православное духовенство в создании Бейлисовскаго процесса.

- “Я счастлив”, сказал защитник, “что в этот исторический глубоко скорбный для русскаго духовенства момент, я, еврей, могу засвидетельствовать перед всем миром то чувство искренней благодарности, которую питает - я уверен в этом - весь еврейский народ к русскому православному духовенству за проявленное им в свое время отношение к делу Бейлиса”.

Среди обвиняемых сильное волнение. Привлеченные к делу профессора дух. академий и многие из обвиняемых духовных лиц не могут сдержать слезы.

Посл некотораго перерыва защитник продолжал свою речь.

Он объявил, что отныне защита строго замкнется в рамки дела, дабы не дать возможности обвинению искусственными npиeмами прикрыть полную фактическую необоснованность даннаго процесса

Охарактеризовав самую “технику” создания настоящаго дела посредством чисто механическаго соединения отдельных производств и протоколов, ни по содержанию, ни по времени событий, не имеющих ничего общаго, Гурович возстановил со всеми подробностями историю возникновения дела.

Он обрисовал все прошлое Митрополита, указав на те черты его характера и деятельности, которые уже извъстны читателям. “Одна из местных газет, - сказал он, между прочим, - выразилась о Митрополите (повидимому, желая его уязвить), что он производит впечатление “обыкновеннаго сельскаго попика”. В этих словах есть правда. Митрополит совсем не великолепный “князь церкви”, каким его усиленно желает изобразить обвинение. Он смиренный, простой, кроткий пастырь верующих душ, но, в этой его простоте и смиренности - его огромная моральная сила, его неотразимое обаяние. Пред нравственной красотой, этой ясной души, не могут не преклониться даже его враги. Допрос его трибуналом у всех в памяти. Ни для кого не секрет, что в сущности, в тяжелые часы этого допроса, дальнейшая участь Митрополита зависела от него самого. Стоило ему чуть-чуть поддаться соблазну, признать хоть немногое из того, что так жаждало установить обвинение, и Митрополит был бы спасен. Он не пошел на это. Спокойно, без вызова, без рисовки он отказался от такого спасения. Многие ли из здесь присутствующих - я говорю, конечно, и о людях на него нападающих - способны на такой подвиг. Вы можете уничтожить Митрополита, но не в ваших силах отказать ему в мужестве и высоком благородстве мысли и поступков”.

Далее, Гурович очертил деятельность петроградскаго О-ва православных приходов, положение местнаго духовенства, наcтpoeниe върующих масс ... Особенно подробно остановился защитник на главарях “живой церкви”, в которых он усматривал истинных виновников и творцов настоящаго дела. Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих - ныне пользующихся усиленным фавором - людях. Создаваемая ими “секта” не будет иметь успеха - это можно сказать наверно. Слабость ея не только в отсутствии каких-либо корней в верующем населении и не в неприемлемости тех или иных ея тезисов. В истории бывали примъры, что и безумныя, в сущности, идеи и секты имели успъх, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие. “Секта всегда представляется в начале своего возникновения, оппозицию, меньшинство, и притом, гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию, часто увлекает массы на сторону сектантов, “бунтарей”. В настоящем случае, далеко не то. За “живую церковь” стоит, очевидно для всех, гражданская, советская власть со всеми имеющимися в ея распоряжении скорпионами и принудительными аппаратами. Принуждение не создает и не уничтожает убеждений. “Церковная революция”, происшедшая с разрешения и при благоволении атеистическаго “начальства”, искренних христиан, даже из фрондирующих, привлечь не может. Народ может еще поверить богатому и властному Савлу, после того как он, превратившись в Павла, по своей охоте, променяет свое богатство и положение на рубище нищаго, на тюрьму и муки гонения. Обратныя превращения не только не создают популярности, но заклеймляются соответствующим образом. Люди, ушедшие из стана погибающих в лагерь ликующих, да еще готовящие узы и смерть своим недавним братьям, - кто пойдет за ними из истинно верующих. Нет, не сбудутся ожидания, возлагаемыя сов. властью на новаго “союзника”.

Обращаясь к самой постановке обвинения, защитник находил, что таковая не заслуживает серьезной критики. Формулировка обвинения была бы прямо анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагическия перспективы. Митрополиту вменяют в вину факт ведения им переговоров с сов. властью, на предмет “отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей”. Но, если это - преступление то подумали ли обвинители, какую они роль должны отнести при этом петроградскому совету, по почину котораго эти переговоры начались, по желанию котораго продолжались и к удовольствию коего закончились.

Как обстоит дело в отношении доказательств. Было бы разумеется совершенно нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обв. акт, и речи обвинителей, по поводу “всемирнаго заговора” с участием в нем Митрополита и др. подсудимых. Впрочем, не больше доказательств и в другой, стремящейся быть конкретной, части обвинения, - относящейся к возбуждению, будто бы, Митрополитом верующаго населения против сов. власти.

В чем усматриваются доказательства этого деяния. Единственно в том, что, будто, Митрополит через близких ему лиц, распространял в народе переписанныя на пишущей машинке копии своих заявлений в Помгол.

Защита отрицает самый факт подобнаго распространения, нет надобности говорить о том, что ни по форме, ни по содержанию, означенные заявления совершенно не соответствуют понятию о воззваниях духовнаго пастыря к пастве. Но, независимо от этого, против этого обвинения - неумолимая действительность и логика событий. Защита представила ряд номеров сов. газет, из которых видно, что еще до изъятия, а также и во время такового, заявления Митрополита в Помгол неоднократно оглашались сов. печатью. Следовательно, сама же сов. печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлежй Митрополита проникли в народныя массы. Какое же значеше и цель - сравнительно с таким массовым распространением - могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке (самое большое 100-150 копий, по предположению обвинения). При данных обстоятельствах предъявлять к Митрополиту подобное обвинение - не равносильно ли обвинению кого либо в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившаго со всех сторон огромное здание, бросил в пламя... горящую спичку, или, с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся на встречу бурным волнам и ... выплеснул в них стакан воды,

Все такия “данныя”, представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном; что обвинение, как таковое, не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех, а весь ужас положения заключается в том, что этому сознананию .Далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот: все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, несмотря на фактически крах обинения, некоторые подсудимые, и в том числе Митрополит, погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверзтая пропасть, к которой “кем-то” неумолимо подталкиваются подсудимые... Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящаго процесса, и никого эти формы обмануть не могут,

В заключение Я. С. Гурович сказал, приблизительно, следующее:

Чъм кончится это дело. Что скажет когда нибудь о нем безпристрастная история,

“История скажет, что весной 1922 г. в Петрограде было проведено изъятие церковных ценностей, что, согласно донесениям ответственных представителей советской администрации, оно прошло, в общем “блестяще” и без сколько нибудь серьезных столкновешй с верующими массами.

“Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт. Скажет ли он, что не смотря на это и к негодованию всего цивилизованнаго Mиpa, сов. власть нашла необходимым разстрелять Вениамина, Митрополита петроградскаго, и некоторых других лиц. - Это зависит от вашего приговора”.

“Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории. Сказать это не трудно, - но создать в себе действительное равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность.

“Я не прошу и не “умоляю” вас ни о чем. Я знаю, что всякия просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, - знаю, что для вас в этом процессе на первом план вопрос политический, и что принцип безпристрастия объявлен неприменимым к вашим приговорам. Выгода, или невыгода для советской власти. - вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящаго торжества советской власти нужно “устранить” подсудимаго, - он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленнаго к нему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но, решитесь ли вы его провести в жизнь в этом огромном по значению деле. Решитесь ли вы признать этим самым пред лицом всего Mиpa, что этот “судебный процессъ” является лишь каким-то кошмарным лицедейством. Мы увидим” ...

“Вы должны стремиться соблюсти в этом процессе выгоду для сов. власти. Во всяком случае, смотрите, не ошибитесь.. Если Митрополит погибнет за свою веру, за свою безграничную преданность верующим массам, - он станет опаснъе для советской власти, чем теперь ... Непреложный закон историчеcкий предостерегает вас, что на крови мучеников растет, крепнет и возвеличивается веpa” ...

“Остановитесь над этим, подумайте, и ... не творите мучеников...”

Само собой разумеется, что нами приведен лишь весьма краткий (по необходимости) очерк речи защитника.

В связи с речью Я. С. Гуровича нужно отметить одно обстоятельство, весьма показательное для характеристики настроения, вызваннаго процессом всреде не только верующих, но и коммунистов, - сравнительно, низших рангов, разумеется.

В виду аплодисментов, сопровождавших кровавые “рефрены” Смирнова. - защита опасалась контр манифестаций, со стороны настоящей, “вольной” публики ... Поэтому, еще до своих речей, защитники “агитировали” среди публики, прося ее воздержаться от всяких внещних проявление своих чувств, в интересах как подсудимых, так и самой публики, могущей подвергнуться всяким репрессиям.

Я. С. Гурович счел даже необходимым в своей речи предупредить еще раз публику о том же, указав, между прочим, в своем выступлении, что он просит и надеется на то, что все - и враги, и друзья - его выслушают со вниманием и, главное, в должном спокойствии. “Не забывайте”, прибавил онъ: “что я говорю от лица человека, который, может быть, обречен на смерть; а слова умирающаго должны быть выслушиваемы в благоговейной тишинъ”.

Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики, все таки прорвалось, и этот момент совпал с окончатем речи Я. С. Гуровича, которая была покрыта долго не смолкавшими аплодисментами. Трибунал заволновался, хотел было “принять меры”, но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие ... многочисленные коммунисты, занявшие часть зала. Столь неожиданный состав аплодировавших объясняется тъм, что рядовые, “массовые”, коммунисты глубоко не сочувствовали созданию даннаго процесса и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали свое возмущение по этому поводу.

Не лишено также интереса отношеше трибунала к ръчи защитника. Слъдует признать, что во время речи трибунал держал себя внъшне корректно. Я. С. Гурович не был ни разу прерван (в общем, его объяснения в защиту Митрополита заняли свыше шести часов). Очевидно было даже, что трибунал слушал защитника с полным вниманием. Чем объясняется такое отношеше трибунала, - заранее ли принятым ръшением предоставить защитнику полную свободу объяснений, или же неожиданностью высказанной суровой правды, которую, вряд ли, часто приходится слышать сов. трибуналам, - судить не беремся. Публике даже казалось, что во время речи защитника, трибунал иногда, как будто, проявлял признаки сочувственнаго волнения. Это не невозможно. Из живых людей, все таки, очень трудно сделать совершенных манекенов, как ни стараются большевики. В конце концов, члены трибунала сотворили, конечно, волю пославших их, но быть может, не без некоторой горечи в душе.

IX.

Судебные прения окончились. Очередь - за последним словом подсудимых.

Председатель дълает распоряжениее о прекращении с этого момента стенографирования процесса. Цель этого характернаго распоряжения весьма понятна. Большевики не желают закрепления и распространения в населении тех речей, которыя произнесут подсудимые в эти трагическия минуты...

“Подсудимый Василий Казанский”, обращается председатель к Митрополиту: “вам принадлежит последнее слово”.

Митрополит, не спеша, встает. Четко вырисовывается его высокая фигура. В зале - все замерло.

“Второй раз в своей жизни мне приходится предстать пред народным судом. В первый раз я был на суде народном пять лет тому назад, когда в 1917 году происходили выборы митрополита петроградскаго. Тогдашнее временное правительство и высшее петроградское духовенство меня не хотели - их кандидатом был преосвященный Андрей Ухтомсмй. Но приходския собрания и рабочие на заводах называли мое имя. И вот в зале “Общества религиозно-нравственнаго просвещения”, где присутствовало около 1,500 человек, я был, вопреки своему собственному желанию, избран подавляющим большинством голосов в митрополиты петроградские. Почему это произошло? Конечно, не потому, что я имел какия-либо большия достоинства по сравнению с другими высокими иepapxaми, тоже кандидатами на этот высокий пост, а только потому, что меня хорошо знал простой петроградский народ, так как я в течение 23 лет перед этим учил и проповедывал в церквах на окраинах Петрограда.

И вот, пять лет я в caне митрополита работал для народа и на глазах народа и, служа ему, нес в народныя массы только успокоение и мир, а не ссору и вражду. Я был всегда лоялен по отношению к гражданской власти и никогда не занимался никакой политикой. И советская власть, по-видимому, это вполне понимала, так как я никогда не получал запрещения ни в совершении богослужения, ни в праве объезда епархии. И в последний год, когда начался тяжелый вопрос об изъятии ценностей, было то же, самое: власть вступала со мною в переговоры, принимала мои послания и отвечала на них, а 10 апреля на страницах своей печати поместила мое воззвание к верующим.

Так продолжалось дело до 28 мая, когда вдруг неожиданно я оказался в глазах власти врагом народа и опасным контръреволюционером. Я, конечно, отвергаю все предъявленныя ко мне обвннения, еще раз торжественно заявляю (ведь, быть может, я говорю в последний раз в своей жизни,), что политика была мне совершенно чужда, в старался по мере сил быть только пастырем душ человеческих. И теперь, стоя перед судом, я спокойно дожидаюсь его приговора, каков бы он ни был, хорошо помня слова апостола: “Берегитесь, чтобы вам не пострадать, как злодъям, а если кто из вас пострадает как христианин, то благодарите за это Бога” {1 Петра IV, 15-16).

Это было все, что Митрополит сказал о себе в своем “последнем словъ”. Остальное, довольно продолжительное, время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту нъкоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иныя данныя и обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие. Одно из его утверждений представлялось, как он сам это признал, не доказанными По этому поводу он заметил, со свойственной ему тихой улыбкой: “думаю, что, в этом отношении, вы мне поверите без доказательства ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни; человеку же, находящемуся в таком положении принято верить на слово”.

Момент был, во истину, потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человъка, который в такую минуту, забывая о себе, думает только о несчастии других и стремится им помочь.

Среди наступившей за заключительными словами Митрополита благоговейной тишины, - раздался голос председателя, - голос, в котором, как будто, прозвучала какая-то доселе ему не обычная мягкая нота: “вы все говорили о других; трибуналу желательно знать, что же вы скажете о самом себе”. Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и, с нъкоторым недоумением посмотрел на председателя, тихо, но отчетливо сказал: “О ce6е. Что же я могу вам о себе еще сказать. Разве лишь одно... Я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре - жизнь или смерть, - но, что бы вы в нем не провозгласили, - я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение (при этом Митрополит широко перекрестился) и скажу: слава Тебе, Господи Боже, за все” .

Таково было последнее слово Митрополита Вешамина.

Передать настроение, охватившее публику - невозможно. Иное легче пережить, чъм описать.

Трибунал сделал перерыв.

Затем объяснешя подсудимых продолжались.

Профессор Ю. П. Новицкий был очень краток. Он указал, что привлечение его к делу объясняется лишь тем, что он состоял председателем Правления О-ва объединенных правосл. приходов. В приписываемых же ему деяниях, он совершенно неповинен. Но, если сов. власти нужна в этом деле жертва, он готов без ропота встретить смерть, прося лишь о том, чтобы сов. власть этим и ограничилась и пощадила остальных привлеченных.

И. М. Ковшаров заявил, что он знает, какая участь его ожидает. Если он давал объяснения в свою защиту, то только ради того, чтобы закрепить в общественном сознании, что он умирает невинным.

Сильное впечатление произвело последнее слово архимандрита Серия. Он нарисовал картину аскетической жизни монаха и указал на то, что, отрешившись от всех переживаний и треволнений внешняго мира, отдавши себя цъликом религиозному созерцанию и молитве, - он одной лишь слабой физической нитью привязан к сей жизни. “Неужели же”, сказал онъ: “трибунал Думает, что разрыв и этой последней нити может быть для меня страшен. Делайте свое дело. Я жалею вас и молюсь о вас”.

Объяснения остальных подсудимых особаго интереса не представляли. Большинство заявило, что ничего прибавить к pечам защиты не имеет.

Предсъдатель объявил, что приговор будет объявлен завтра (в среду 5-го Июля) вечером.

Ко времени объявлешя приговора зал был почти пуст. Обыкновенной публики не пускали. Зато хоры были переполнены красноармейцами.

В 9 час. вечера трибунал вышел, и председатель огласил приговор.

Были присуждены к разстрелу десять лиц: Митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Ю. П. Новицкий, И. М. Ковшаров, епископ Венедикт, Н. К. Чуков (настоятель Казанскаго собора и ректор богословскаго института), Л.К. Богоявленсюй (настоятель Исаакиевскаго собора), М. П. Чельцов (протоиерей), Н. Ф. Огнев (профессор военно-юридической академии) и Н. А. Елачич (б. пом. статс-секр. государственнаго Совета). Остальные обвиняемые были приговорены к тюремному заключенно на разные сроки, - с “изолящей” и без таковой. Значительная часть подсудимых (главным образом, из уличной толпы) была оправдана.

“Хоры” приветствовали приговор аплодисментами.

На подсудимых, их защитников и сумъвших проникнуть в зал немногих лиц из публики приговор особаго впечатления не произвел.

Многие знали его содержание уже за много дней и были к нему подготовлены.

Потянулись томительные дни. Кассационныя жалобы, поездки в Москву, хлопоты, ходатайства перед ВЦИК-ом о помиловании.

Предвестником окончательнаго результата был омерзительный длинный пасквиль Красикова, появившийся в московских “Известияхъ”, - в котором этот быв. присяжный поверенный наносил последний удар в спину беззащитным и безпомощным осужденным, доказывая, что о помиловании первых четырех приговоренных к разстрелянию, не может быть и речи. Президиум ВЦИК-а так и постановил, замънив только последним шести подсудимым разстрел - долгосрочным тюремным заключением (еп. Венедикту, Чукову, Богоявленскому, Чельцову, Огневу и Елачичу).

В понедъльник, 14 августа 1922 г. лицам, явившимся в дом предварительнаго заключешя для обычной передачи пищи Митрополиту, отцу Сергию, Новицкому и Ковшарову, было объявлено, что эти заключенные “потребованы и уже отправлены в Москву”. Люди, знаюиие большевицкий условный жаргон. поняли в чем дъло ...

В ночь с 12 на 13 августа Митрополит, о. Серий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и разстръляны в несколь-ких верстах от Петрограда.

Имеются некоторыя сведения (сообщенныя при обстановке, гарантирующей их достоверность) о последних минутах разстрълянных...

Новицкий плакал. Его угнетала мысль о том, что он оставляет круглой сиротой свою единственную 15-лътнюю дочь. Он просил передать ей на память прядь своих волос и серебряные часы.

О. Сергий громко молился: “прости им, Боже, - не ведают бо, что творятъ”.

Ковшаров издевался над палачами.

Митрополит шел на смерть спокойно, тихо шепча молитву и крестясь.

Так умерли эти люди.

Опасаясь возбуждения петроградских рабочих масс, вызваннаго приговором, большевики не решились объявить разстрел Митрополита в Петрограде и распустили слух, что Митрополит увезен в Москву. По другим данным, православные мученики были отвезены на ст. Пороховые по Ириновской ж. д. и там разстреляны.

Предварительно они были обриты и одеты в лохмотья, чтобы нельзя было узнать, что разстреливают духовенство.

Население долго не хотело върить смерти Митрополита. По этому поводу создавались разныя легенды. Утверждали, между прочим, что большевики где-то тайно заточили Митрополита. Возникновению этих слухов способствовало, между прочим, отсутствие, официальнаго сообщения о том, что приговор “приведен в исполнение”. Впрочем, в этих легендах (говорят и поныне держащихся) есть некая частица истины, как почти во всех народных преданияхъ: физически Митрополит Вениамин убит - в этом, к несчастью, нет сомнения - но в сердце народном его светлый образ навсегда останется живым...

ПРЕДСМЕРТНОЕ ПИСЬМО МИТРОПОЛИТА ПЕТРОГРАДСКАГО ВЕНИАМИНА

К одному из благочинных Петроградской епархии, написанное им в тюрьме за несколько дней до разстрела.

В детстве и отрочестве я зачитывался Житиями Святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душей, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. - Времена переменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужнх. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий, избыточествует и утъшение от Бога. Трудно переступить этот рубикон, границу, и всецело предаться воле Божией. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешенем, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий внутренняго покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в каком находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной мъры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все: тюрьму, суд, общественное заплевание, обречение и требование этой смерти, якобы народные аплодисменты; людскую неблагодарность, продажность; не-постоянство и тому подобное; безпокойство и ответственность за судьбу других людей и даже за самую Церковь.

Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее имъть надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость, и силы и дать место благодати Божией.

Странны разсуждемя некоторых, может быть и выдающихся пастырей - разумею Платонова, - надо хранить живыя силы, то есть их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, - погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда. Люди и ради политических убеждений жертвуют всъм. Посмотрите как держат себя эсэры н т. п. Нам ли христианам, да еще иереям, не проявлять подобнаго мужества даже до смерти, если есть сколько ннбудь веры во Христа, в жизнь будущаго въка!

Трудно давать совъты другим. Благочинным нужно меньше решать, да еще такие кардинальные вопросы. Они не могут отвечать за других. Нужно заключиться в пределы своей малой приходской церкви и быть в духовном единении с благодатным епископом. Новаго поставления епископов таковыми признать не могу. Вам Ваша пастырская совесть подскажет, что нужно делать. Конечно, вам оставаться в настоящее время должностным оффициальным лицом благочинным, едва ли возможно. Вы должны быть таковым руководителем без оффициальнаго положения.

Благословениe духовенству!

Пишу, что на душе. Мысль моя нъсколько связана переживанием мною тревожных дней. Поэтому не могу распространяться относительно духовных дел.